Иной характер имеют произведения зрелого периода. Мировоззрение Кольриджа менялось, а вместе с ним менялась его поэзия, постепенно менялось восприятие природы поэтом. Данный период творчества поэта можно схематически разделить на две группы стихотворений, в соответствии с изменением видения поэтом природы.

Для произведений написанных в период перелома во взглядах Кольриджа, когда он разочаровался в возможности политического переустройства общества и пришел ко мнению, что только через искусство можно изменить человека, характерно дуалистическое видение природы.

К данной группе можно отнести произведения: "Ворон" (1798), "Огонь, Голод и Резня" (1798) поэмы "Сказание о старом мореходе" (1798), "Кристабель" (1798-99), "Кубла-хан" (1798). Здесь мы подробно остановимся на двух произведениях: "Ворон", "Сказание о Старом Мореходе".

В 1797 году Кольридж пишет рождественскую сказку "Ворон" (стихотворение получило подзаголовок "Christmas tale" - рождественский рассказ или сказка). В "Вороне", как же, как и в "Огне, Голоде и Резне", возникает, хотя и более иносказательно, тема возмездия. В этом стихотворении мы видим, как природа и отношение к ней выходят на первый план, служит уже не средством оттенения чувств поэта к кому-либо, а основным предметом поэтического произведения. В стихотворении можно условно выделить три части.

В первой части мы видим в действии заведенный природный порядок, в котором у всего есть свое место, своя роль. Созревают желуди, семейство свиней приходит полакомиться ими, и оставляет один желудь:

Underneath an old oak tree
There was of swine a huge company,
That grunted as they crunched the mast:
For that was ripe and fell full fast
Then they trotted away, for the wind grew high:
One acorn they left, and no more could you spy. [5, с. 37]

Прилетает мудрый дальновидный ворон и уносит последний желудь. желудь ему понадобится много лет спустя.

Next came a Raven, that liked not such folly:
He belonged, they did say to the witch Melancholy!
Flew low in the rain, and his feathers not wet.
He picked up the acorn and buried it straight
By the side of a river both deep and great. [5, с. 37]

Описание ворона достаточно традиционно, ворон мудр, ворон черен, ворон по слухам принадлежит колдунье Печали. Однако, кроме этого, ворон еще и гармоничная часть природы (для ворона не страшна буря и дождь), понимающая, в отличие от бездумных животных (свиней), ее законы.

Здесь считаю необходимым немного подробнее остановиться на образе ворона. Ворон, широко распространен в мифологических представлениях, обладает значительным кругом функций, связывается с разными элементами мироздания, что свидетельствует о глубокой мифологической семантике этого персонажа. Она обуславливается некоторыми универсальными свойствами: резким криком и черным цветом. Ворон воспринимается как посредник между жизнью и смертью; он демоничен, связан с царством мертвых и со смертью, выступает вестником зла. Умение подражать человеческой речи способствовали возникновению представлений о вороне как о мудрой вещей птице. Как культурный герой ворон осуществляет посредничество в оппозиции природы и культуры.

Много лет странствовал ворон по земле, и наконец вернулся на то же самое место у реки со своею подругой, чтобы вести здесь счастливую жизнь. Тем временем из желудя вырос дуб, и на нем ворон свил свое гнездо:

At length he came back, and with him a She,
And the acorn was grown to a tall oak-tree.
They built them a nest in the topmost bough,
And young ones they had, and were happy enow. [5, с. 37]

На этом заканчивается первая часть "Ворона", а вместе с нею - и счастливая жизнь ворона. В природную идиллию, в которой все подчинено мудрым и вечным законам врывается чуждая сила - мрачный лесоруб:

But soon came a woodman in leathern guise,
His brow, like a pent-house, hung over his eyes.
He'd an axe in his hand, not a word he spoke,
But with many a hem! and a sturdy stroke,
At length he brought down the poor Raven's own oak. [5, с. 37-38]

Во второй части основным действующим лицом становится человек. Человек - не только в лице лесоруба, но и в лице "их" - безымянных плотогонов, плотников, кораблестроителей. Человек разрушает счастье Ворона, лишает его семьи:

His young ones were killed; for they could not depart,
And their mother did die of a broken heart. [5, с. 38]

Между тем человек (в лице лесоруба, плотников и т.д.) целеустремленно продолжает свое дело, не имеющее ничего общего, прямо противоречащее делу природы, расчленяющее природу:

The boughs from the trunk the Woodman did sever;
And they floated it down on the course of the river.
They sawed it in planks, and its bark they did strip,
And with this tree and others they made a good ship. [5, с. 38]

Важную роль во второй части играют слова "sever" (отделить, расчленить) и "strip" (ободрать), придающие действиям Человека зловещий подтекст: Человек нарушает природные законы, походя разрывает природные связи в своих целях.

Начинается третья часть, описывающая незавидную судьбу корабля. Природа, объединившись со сверхъестественными силами, восстанавливает справедливость.

The ship, it was launched; but in sight of the land
Such a storm did arise as no ship could withstand. [5, с. 38]

Ворон наслаждается местью, взирая с высоты взирая с высоты на наказанного погубителя. Не важно, что на корабле, скорее всего, не было ни лесоруба, ни плотников: они, как и мореходы, для Ворона - лишь отдельные объективации единого врага - Человека. Ворон вьется над гибнущим кораблем, радостно подпевая шуму бури, вторя последнему крику тонущих:

Round and round flew the raven, and cawed to the blast.
He heard the last shriek of the perishing souls -
See! see! o'er the topmast the mad water rolls! [5, с. 38]

В заключение Ворон благодарит Смерть, возвращающуюся домой рядом в облаках, за возможность отмщения:

And Death riding home in a cloud did he meet,
And he thank'd him again and again for his treat:
They had taken his all, and REVENGE IT WAS SWEET! [5, с. 38]

В стихотворении "Ворон" мы находим одно из первых обращений Кольриджа к конфликту между Человеком и Природой. В стихотворении две сверхъестественных фигуры: колдунья Печаль и Смерть являются эпизодическими, служат лишь поэтическим олицетворением настроений и событий. Природа представляется здесь единственным прибежищем поэта. Тема воздаяния за надругательство над природой находит дальнейшее развитие в "Сказании о старом мореходе", написанном несколько месяцев спустя после "Ворона".

Критика урбанистической жизни и цивилизации для всякого романтика предполагала одновременно и противопоставление им вечно изменяющейся жизни природы, прекрасной и заманчивой. Но вместе с тем, люди часто сами бросают вызов природе, пробуждают таинственные, иррациональные силы, которые мстят человеку за его преступление перед миром гармонии и истинной красоты. Этой теме посвящено "Сказание о Старом Мореходе".

Задумано "Сказание" было в конце 1790х годов как подражание модным в то время немецким балладам, насыщенным элементами готики и сверхъестественных ужасов. О популярности этого жанра в то время можно судить уже по тому факту, что баллада "Ленор" Бюргера в течение нескольких лет была переведена на английский язык не менее десятка раз [75, c. 104].

Впервые опубликовано произведение было в 1798 году. Готовя поэму к переизданию в 1800 году, Кольридж сильно уменьшил число архаизмов в ее языке, а также сократил более 40 строк и добавил несколько новых. Поэма теперь называлась "Старый Мореход, поэтическая фантазия", а резюме звучало так: "О том, как корабль, доплыв до экватора, был затем занесен штормами в страну вечных льдов у Южного полюса; как Старый Мореход с жестокостью и вопреки законам гостеприимства убил морскую птицу; и как множество странных наказаний обрушилось на него и каким то образом он вернулся к себе на родину" [39, c. 246].

В издании 1817 года Кольридж отказался от резюме, взяв эпиграфом отрывок из книги известного английского прозаика конца XVII века Томаса Бернета. В окончательную редакцию 1834 года Кольридж внес еще несколько незначительных изменений.

Записные книжки Кольриджа показывают, что в то время он собирал материал для двух произведений - гимнов солнцу, луне и стихиям, а также для эпопеи в духе Мильтона о происхождении зла. Оба эти замысла соединились в "Старом Мореходе" в единое целое, как бы составив два пласта повествования - "географический", рассказывающий о плавании Старого Морехода, и символико-фантастический, описывающий месть потусторонних сил за убийство Альбатроса [39, c. 248].

По первоначальному плану стилизованную "балладу ужасов" Кольридж должен был написать совместно с Вордсвортом, с которым на тот момент у него установились тесные дружеские и творческие отношения [76, c.1]. Она должна была не только войти в их совместную книгу "Лирические баллады", но и участвовать в конкурсе готических баллад - друзья-поэты надеялись получить за нее на этом конкурсе 5 фунтов стерлингов. Работа над нею началась совместно, однако в первые же дни Вордсворт безнадежно отстал от работавшего намного быстрее Кольриджа и предоставил другу завершать работу самостоятельно [76, c. 1].

Популярные в то время готические баллады строились как стилизация под старые народные баллады с характерной для них катренной структурой, множеством аллитераций и повторов; стилизация акцентировалась употреблением устаревших слов и выражений, старых вариантов написания слова. Присутствуют эти балладные черты и в "Сказании" Кольриджа. В основе "Сказания" лежит традиционная катренная структура, однако на ее фоне выделяются пятистишия и шестистишия, и даже одно девятистишие. Такой прием позволил Кольриджу не только уйти от монотонности, которой грешили "классические", стандартные готические баллады, но и выразить большую драматическую напряженность действия [76, c. 1], как, например, в строках 157-161:

With throats unslaked, with black lips baked,
We could nor laugh nor wail;
Through utter drought all dumb we stood!
I bit my arm, I sucked the blood,
And cried, A sail! a sail! [6, c. 50]

Развивает и углубляет Кольридж также и некоторые традиционные для баллад приемы, как например повторы, аллитерации и внутренние рифмы. Пример внутренних рифм можно найти в строках:

The fair breeze blew, the white foam flew,
The furrow followed free:
We were the first that ever burst
Into that silent sea. [6, c. 48]

Однако есть в "Сказании" и некоторые особенности, отличающие его от обычных баллад. Если в традиционных или стилизованных балладах природа обычно является антуражем, фоном, подчеркивающим, оттеняющим основное действие и переживания героев, то в "Сказании" Кольриджа природа становится важным действующим лицом, инструментом воздействия на главного героя, инструментом его покаяния.

Среди прочих источников "Сказания" исследователи выделяют книги о путешествиях, которыми зачитывался молодой Кольридж. Это влияние очевидно. Достаточно сопоставить строки из книг мореплавателей, например, Томаса Джеймса:

"We had Ice not farre off about us, and some pieces, as high as our Top-mast-head . . . . We continued on our course, blinded with foggie and durtie weather; and that, intermixt with snow, and frost; amongst disperst pieces of Ice: many of them higher then our Top-mast head . . . mountainous Ice; farre higher then our Top-mast head." [75, c. 108]

со строками 51-54 "Сказания":

And now there came both mist and snow,
And it grew wondrous cold:
The ice, mast high, came floating by
As green as emerald . . . .[6, c. 45]

Далее, в строках 59-62, можно обнаружить мотивы книг коммодора Фиппса и Дэвида Крантца:

"There was such a frightful rumbling, and cracking of the ice, as if many cannons had been fired at once, and then ensued a violent noise, like the roaring of a cascade." [75, c. 112]- (Дэвид Кратц)

"The men were worn out with fatigue in defending the ships with their ice-poles from being engulphed; and now nothing but scenes of horror and perdition appeared before their eyes. But the Omnipotent . . . caused . . . the ice to part in an astonishing manner, rending and cracking with a tremendous noise, surpassing that of the loudest thunder. At this very instant the whole continent of ice . . . moved together in various directions, splitting and dividing into vast bodies. [75, c. 112] (коммодор Фиппс).

У Кольриджа находим:

The ice was here, the ice was there,
The ice was all around:
It cracked and growled, and roared and howled,
Like noises in a swound! [6, c. 45]

Описание рыб-слизняков Кольридж заимствовал из книги немецкого мореплавателя Ф. Мартенса "Путешествие на Шпицберген и в Гренландию (1694).

Yea, slimy things did crawl... [6, c. 49]

Кроме литературных источников влияние на Кольриджа оказали также философские течения, в частности неоплатонизм, проявляющийся прежде всего в единстве и тесном взаимодействии душевных и материальных начал. Хотя многие мысли Кольриджа, выраженные в "Сказании", как бы перекликаются с эстетическими работами Шиллера, написанными в середине 90х гг. XVIII в. Начиная свой путь с убийства альбатроса, мореход проходит путь до высокой степени эстетического восприятия - понимания красоты природных существ - водяных змей, и становится провозвестником единства Природы и Жизни. Однако никаких прямых указаний на то, что Кольридж был в то время знаком с работами Шиллера, исследователям найти не удалось [79, c. 1].

Обратимся теперь от истории создания и источников баллады непосредственно к ее содержанию. Приключения моряка имеют отчетливо выраженный символический характер. Убийство ни в чем не повинной птицы, снежно-белого альбатроса (символ чистоты, доверчивости, добра) есть нарушение законов природы - вернее символически обобщенное нарушение этих законов. Преступление влечет за собой наказание. Крестные муки, испытанные самим моряком и его товарищами, их длительная агония, возрождение, начавшееся с того мига, когда он обрел способность к бескорыстному восхищению божьими тварями - все это на одном уровне есть стилизация под средневековую балладу, с ее простой религиозной моралью греха и искупления, а на другом, более высоком, представляет собой исследование истории души и контрастных психологических состояний. [33, c. 32] Так же, как в человеческой душе живут противоположные импульсы добра и зла, так и постигающее моряка возмездие принимает контрастные формы: от мучений из-за ледяного холода - к страданиям от жары и жажды; от страшных вихрей - к полосе мертвого штиля [80, c. 1].

Страшная история героя баллады как бы проецируется Кольриджем на поэтическую канву своеобразного гимна стихиям. Природа предстает перед нами в самых разнообразных своих проявлениях. Сначала мы видим шторм. Сила шторма подчеркивается аллитерацией и множеством взрывных согласных.

And now the STORM-BLAST came, and he
Was tyrannous and strong:
He struck with his o'ertaking wings,
And chased us south along. [6, c. 45]

Далее поэт изображает холод и лед. И опять поэт прибегает к аллитерации, ассонансам, а также использует такое стилистическое средство как параллельные конструкции и повторение одного и того же слова (ice).

And now there came both mist and snow,
And it grew wondorous cold:
And ice, mast-high, came floating by,
As green as emerald.
And through the drifts the snowy clifts
Did send a dismal sheen:
Nor shapes of men nor beasts we ken-
The ice was all between.
The ice was here, the ice was there,
The ice was all around... [6, c. 45]

Далее следует описание штиля. Стилистические приемы остаются теми же, но здесь чаще встречаются повторения, чтобы усилить эффект и живость образов. Все эти описания накладываются и соответствуют душевным состояниям героя - одиночеству, раскаянию, ужасу, страданию, а также физическим ощущениям: жажда такая, что стекленеют глаза, рот забит сажей; тяжесть такая, что казалось море и небо обрушились на моряка; страх такой, какой чувствует человек, когда спасаясь от погони напрягает последние силы, бежит - и все-таки преследователи приближаются.

All in a hot and copper sky,
The bloody Sun, at noon,
Right up above the mast did stand,
No bigger than the Moon.
Day after day, day after day,
We stuck, nor breath nor motion;
As idle as a painted ship
Upon a painted ocean.

Water, water, every where,
And all the boards did shrink;
Water, water, every where,
Nor any drop to drink...
The water like a witch's oils,
Burnt green, and blue and
white. [6, c. 48]

Поэтические подробности одиссеи моряка символически раскрывают душевные муки человека, охваченного раскаянием в содеянном и сознанием его непоправимости. Самая контрастность их отражает прежде всего представление о безднах, разверзающихся в глубинах духа, о зависимости его от тайных, злобных, рационально не постижимых сил. Представление о разорванности психической жизни, ее неподчинение здравому смыслу выражает один из аспектов эстетики романтизма, противоположных эстетике классицизма [89, c. 3]. На диалектическом единстве противоположностей строится вся поэма. Ее разрозненные эпизоды объединяются по признаку ассоциаций контраста, искусно замкнутых в кольцо сюжета и нравственной концепции: страдания, убийство, контрастные муки жары и холода, тела и души, смерти и невозможности умереть, искупления - и повторяющегося возвращения старых терзаний. [33, c.29]

Символизм, философичность поэтического откровения "Сказания о Старом Мореходе" в разной степени воплощают литературные принципы Кольриджа в пору его высшего расцвета. Эти принципы прослеживаются и в характере его образности, поражающей новизной, конкретностью, ощутимостью. В соответствии с теоретическими декларациями поэта все они окрашены единым настроением отчаяния и страха, свойственным больной совести. Если Кольриджу не вполне, по его собственному мнению, удалось убедительно аргументировать возможность столь сложных переживаний для простого малоразвитого человека, то ему во всяком случае удалось создать единство эмоционально образной системы, привести ее в соответствие с особенностями восприятия героя. [35, c. 43]

Альбатрос является , вероятно, символом добра, красоты или даже самой природы, а бессмысленное разрушение этой красоты без видимой на то причины является символом того зла, которое, как считает Кольридж, скрывается за спиной современной жизни. И за искупление этого зла принимается только понимание красоты окружающего мира [81, c. 1]. Эта философская подоплека очень важна, если мы хотим понять поэму и ее особенности как романтической баллады. Именно ее особенностью является то, что образность поэмы содействует фабуле, подчинена событиям. Чувство чего-то великого и неизвестного лежит в основе видимого мира и всего, что здесь происходит. Вера в то, что всякое злое действие, направленное на любую часть природы, является наказуемым преступлением против самой природы, определяет все содержание поэмы и символический характер образов, ассоциирующихся с природой.

Через всю поэму проходит образ Солнца. Историю рассказывает обычный моряк, человек старый, примитивный, который не привык к сложным размышлениям. Он чувствует вещи так, как их видит, и его последовательное описание Солнца является тому примером. В зависимости от ситуации оно бывает разным. То оно не больше луны и висит прямо над мачтой, а то выходит из самого моря и напоминает голову Бога; лицо Солнца широкое и горящее.

The Sun now rose upon the right:
Out of the sea came he... [6, c. 47]

Nor dim nor red, like God's own head,
The glorious Sun uprist... [6, c. 47]

Мы видим Солнце не только восходящим, но и в зените, а также на заходе.

And straight the Sun was flecked with bars,
(Heaven's Mother send us grace!)... [6, c. 51]

Are those her sails that glance in the Sun,
Like restless gossameres?
Are those her ribs through which the Sun
Did peer, as through a grate? [6, c. 52]

Когда начинается наказание моряка, то же Солнце висит над мачтой. Но какое это солнце! Страшное, кровавое солнце.

All in a hot and copper sky,
The bloody Sun, at noon,
Right up above the mast did stand,
No bigger than the Moon... [6, c. 48]

Зловещий эпитет и само изменение родного привычного явления просто устрашающе.

А море гниет, кипит как ведьмин котел, горит багровым и зловещим огнем. Становится обиталищем склизких существ, ползающих на тоненьких ножках.

Yea, slimy things did crawl with legs
Upon the slimy sea... [6, c. 49]

Тоска рассказчика ощутима в том, что всюду он видит только гниль: гниет море, гниет корабль - не гниют только мертвые, лежащие на гниющей палубе.

Беспомощность и болезненная неподвижность прекрасно переданы строчками:

As idle as a painted ship
Upon a pointed ocean [6, c. 48]

Разбитое судно теряет всю реальность, оно как бы арестовано, впало в смертельную летаргию и кажется своим собственным неподвижным изображением. Но в то же время все вещи вокруг приобретают поразительную физическую реальность, так, что становятся почти осязаемыми. Так, метафорический эпитет "copper sky" сразу говорит нам о цвете неба и о жаре, которую оно несет; вода, которая жжет "like a witch's oils" (как ведьмин котел). Тот же эффект достигается описанием состояния моряка с пересохшим горлом.

And every tongue, through utter drought,
Was withered at the root;
We could not speak, no more than if
We had been choked with soot...
Each throat was parched... [6, .c 49]

В поэме преображаются и приходят в таинственное движение все привычные явления - солнце, луна и звезды.

В 1799 году Кольридж писал о поразившей его "гармонической системе движений в природе" [30, c. 368], о гармонии, связующей искусственное и естественное в литературе посредством изменчивых красок воображения. Природа воспринималась поэтом как чрезвычайно подвижное, вечно меняющееся, таинственное и прекрасное целое. Показательно, что герой поэмы - бывалый, старый, столь много повидавший на своем веку мореход, не перестает удивляться красоте окружающего мира, заново открывая каждый раз еще какую-нибудь поразившую его воображение картину. Отличительной особенностью поэта является органическое сочетание реальных образов, почти физически ощущаемых и осязаемых, с фантастическими. Причем, именно потому, что фантастические образы сосуществуют абсолютно на равных правах с действительными, взятыми из реальности, поэма производит чрезвычайно сильное впечатление.

Но природа у Кольриджа теперь не безмятежно спокойная, какой она была в ранниъ стихотворениях. Она жестоко мстит за всякое вмешательство в ее мир гармонии, пропорций, целостности.

И все же, по мысли поэта, удел старого морехода не безнадежен. В финале поэмы настойчиво звучит тема прощения и примирения. Старый мореход искупил свой страшный грех. прощение дается тем, кто осознал свою вину перед могучей природой, кто возлюбил "всякую тварь" и тем самым восстановил нарушенное в мире равновесие. Именно такой внутренний переворот и произошел в душе героя баллады. Ему предстают уже не отвратительные склизкие существа копошащиеся в первородной слизи, а прекрасные водяные змеи:

Beyond the shadow of the ship,
I watched the water-snakes:
They moved in tracks of shining white,
And when they reared, the elfish light
Fell off in hoary flakes. [6, c. 56]

Within the shadow of the ship
I watched their rich attire:
Blue, glossy green, and velvet black,
They coiled and swam; and every track
Was a flash of golden fire. [6, c. 57]

Увидев их новыми глазами, герой изменяет отношение к ним:

O happy living things! no tongue
Their beauty might declare:
A spring of love gushed from my heart,
And I blessed them unaware:
Sure my kind saint took pity on me,
And I blessed them unaware. [6, c. 57]

И в тот же момент наступает освобождение (пока не полное, многое мореходу еще предстоит испытать, и тем не менее это освобождение):

The self same moment I could pray;
And from my neck so free
The Albatross fell off, and sank
Like lead into the sea. [6, c. 57]

Прощение преступника, убившего прекрасную птицу, возможно именно потому, что мореход находит в себе силы проникнуться любовью к окружающему его миру живой, постоянно меняющейся и неповторимо прекрасной природы. Эту любовь он и пронес через свои муки.

Критики справедливо указывают, что мораль "Сказания" не сводится к установлению тождества между любовью и верой в последних строках баллады:

Farewell, farewell! but this I tell
To thee, thou Wedding-Guest!
He prayeth well, who loveth well
Both man and bird and beast.

He prayeth best, who loveth best
All things both great and small;
For the dear God who loveth us,
He made and loveth all. [6, c. 73]

Такое отождествление уместно в устах моряка, человека простых душевных движений, но не соответствует сложной философии поэта. Мнение некоторых критиков о том, что данные строки написаны "непосредственно" от лица самого Кольриджа и представляют серьезную неудачу поэта, является несостоятельным, так как у Кольриджа было много возможностей убрать эти строки, а между тем, они присутствуют во всех редакциях "Сказания". Это подтверждает важность последних наивных строк для Кольриджа. И действительно, анализ его дневников, писем и некоторых произведений (например, "В беседке") показывает, что эмоциональное, чувствительное отношение самого Кольриджа к творениям природы во многом сходно к выраженному старым мореходом в конце пути. В своих стихах он сочувствует привязанному ослу, а в реальной жизни Кольридж, по собственным словам, "переживает" из-за того, что "обидел комара", мешавшего ему спать ("Pain from having cursed a gnat that was singing about my head" [75, c. 204] ). Заключительные строки "Сказания", очевидно, выражают отношение самого Кольриджа к природе в словесно-понятийном оформлении, соответствующем уровню простого моряка.

Словами самого Кольриджа (а его героя) подобные мысли были выражены в "Conversation Poem" (строки 59-64):

Henceforth I shall know
That Nature ne'er deserts the wise and pure;
No plot so narrow, be but Nature there,
No waste so vacant, but may well employ
Each faculty of sense, and keep the heart
Awake to Love and Beauty! [75, c. 207]

По сути дела, это слова Морехода, облеченные в несколько более изящную форму (в устах самого Морехода они звучали бы неестественно). Сам Мореход доходит до более высокого уровня осознания своего места, своей роли, чем тот уровень, который мы находим в "Поэтическом разговоре", однако найденные им слова представляют лишь безнадежно неудачную попытку выразить пережитое и осознанное им.

Вообще же множественность трактовок характерна для всего "Сказания", не только для его последних строк. Трактовки занимают весь спектр от вульгарно-фрейдистских (согласно им, "Сказание" отражает всевозможные латентные перверсии, якобы присущие Кольриджу) до мистико-эзотерических. Особое место среди трактовок занимает мнение о том, что "Сказание" следует воспринимать исключительно на эстетическом уровне, не пытаясь осмыслить его содержательную сторону. Такое мнение первым составил Чарльз Лэм еще в 1798 году, сразу после выхода первого варианта "Сказания" - кстати говоря, его мнение тогда стало диссонансом в стройном хоре негативных отзывов [83, c. 1] . Такое мнение сохранилось до сих пор. Теперь оно существует скорее как реакция на попытки узкого трактования "Сказания", ограничивающие его смысл, низводящие его до уровня трактата или изложения философских взглядов.

По мнению Джона Спенсера Хилла, автора книги "Coleridge Companion", наиболее объективным было бы такое рассмотрение "Сказания", в котором бы происходил синтез многоплановых смысловых трактовок с эстетическим восприятием. И хотя такая точка зрения представляется нам наиболее убедительной и объективной, в рамках данной работы рассматривается прежде всего та сторона содержания "Сказания", которая представляет кольриджевскую концепцию природы.

В произведениях данного периода появляется новое понимание природы у Кольриджа. Теперь она противопоставлена миру человека и жестоко мстит за нарушение гармонии бытия. Мы видим вторую сторону природы, ее двойственность в трактовке Кольриджа: она не только безмятежна и прекрасна, но и жестока. Именно в этих стихотворениях замечательные возможности поэтического воображения поэта раскрылись с особой полнотой.

Еще одной особенностью стихотворений, относящихся к этой группе, является то, что природа становится главным действующим лицом, инструментом воздействия на героя, инструментом его покаяния. Автор и лирический герой - не одно лицо, поэт не отождествляет себя, как в ранних стихотворениях, с рассказчиком.

В ранней лирике Природа отождествляется с душой поэта, с его переживаниями, в "Вороне" же и в "Сказании о Старом Мореходе" ее восприятие выходит за рамки индивидуального сознания поэта, исследующего отношения Человека и Природы.

Стихотворение Кольриджа "Полуночный мороз" считается одним из лучших стихотворений поэта. Оно было написано в феврале 1798 года, когда Кольридж все еще работал над "Сказанием о Старом Мореходе". Неизвестно, по какой причине оно не вошло в сборник "Лирические Баллады" и предназначалось ли оно для него. В середине сентября 1798 года, перед отъездом в Германию Кольридж был в Лондоне и договорился с издателем о выпуске этого стихотворения вместе с двумя другими. И только через год книга была издана под названием "Fears in Solitude". [75, с. 38]

Как и большинство стихотворений Кольриджа "Полуночный Мороз" переписывался на протяжении нескольких лет. Окончательный вариант появился в только в 1829 году. [75, с. 40]

Хотя основной "источник" написания Кольриджем этого стихотворения его собственный опыт - холодная ночь февраля 1798 года - нельзя не заметить отголосков "The Task" Вильяма Купера:

Me oft has fancy ludicrous and wild
Sooth'd with a waking dream of houses, tow'rs,
Trees, churches, and strange visages express'd
In the red cinders, while with poring eye
I gazed, myself creating what I saw.
Nor less amused have I quiescent watch'd
The sooty films that play upon the bars
Pendulous, and foreboding in the view
Of superstition prophesuing still
Though still deceived, some stranger's near approach.
'Tis thus the understanding takes repose
In indolent vacuity of thought,
And sleeps and is refresh'd. Meanwhile the face
Conceals the mood lethargic with a mask
Of deep deliberation, as the man
Were task'd to his full strength, absorb'd and lost.
Thus oft reclin'd at ease, I lose an hour
At evening, till at length the freezing blast
That sweeps the bolted shutter, summons home
The recollected powers, and snapping short
The glassy threads with which the fancy weaves
Her brittle toys, restores me to myself.
How calm is my recess, and how the frost
Raging abroad, and the rough wind, endear
The silence and the warmth enjoy'd within.
(The Task, 286-310; 1785) [75, с. 40-41]

Тем не менее это ("films","pendulous", "toys", etc.) может быть всего лишь совпадением, так как в этих двух произведениях больше отличий, чем сходства. Где у Купера мы видим безделье, маскирующееся под созерцательное размышление, у Кольриджа мы находим активную работу духа, стремящегося соотнести себя с Природой, найти в окружающем родственные мотивы. Для Кольриджа это - тяжелый труд, для которого требуются недюжинные усилия.

По мнению Хауса очень тонкая организация стихотворения "Полуночный мороз" делает его одним из лучших произведений Кольриджа [75, c. 42].

Стихотворение открывается "тайным священнодействием" ("secret ministry") снега, которое прямо противоположно своим спокойствием желанию поэта объяснить эту таинственность. Беспокойство поэта никак не сочетается со вселенской "тишиной природы" ("hush of nature"), которая его окружает:

The Frost performs its secret ministry,
Unhelped by any wind. The owlet's cry
Came loud - and hark, again! Loud as befor.
The inmates of my cottage, all at rest,
Have left me to that solitude, which suits
Abstruser musings: save that at my side
My cradled infant slumbers peacefully.
'Tis calm indeed! So calm, that it disturbs
And vexes meditation with its strange
And extreme silentless. Sea, hill, and wood,
This populous village! Sea, and hill, and wood,
With all the numberless goings-on of life,
Inaudible as dreams! The thine blue flame
Lies on my low-burnt fire, and quivers not;
Only that film, which fluttered on the grate, [2, c. 100]

Огонь в очаге - единственное, с чем может отождествить себя поэт:

Still flutters there, the sole unquiet thing.
Methinks, its motion in this hush of nature
Gives it dim sympathies with me who live,
Making it a companionable form,
Whose puny flaps and freaks the idling Spirit
By its own moods interprets, every where
Echo or mirror seeking of itself,
And makes a toy of Thought. [2, c. 100]

Эти строчки обозначают противоречие между безмятежностью природы и беспокойным состоянием поэта. С развитием действия в этой части разрыв между поэтом и природой увеличивается. Но в действительности спокойствие природы всего лишь иллюзия, природа всегда находится в движении: и мороз исполняет какое-то тайное священнодействие, и крик совы, и мирное дыхание ребенка. Если же человек настроит себя на движение природы и поймет ее таинственный язык, то он сможет слышать все сердцем. В разрез с гармонией окружающей поэта природой звучит тема изоляции, одиночества и все более и более лихорадочные попытки его ума проникнуть за таинственную завесу тишины. Кольридж понимает, что его "одиночество" не может стать спасением, а производят обратный эффект: "it disturbs/And vexes mediattion with its strange/And extreme silentless". Поэт пытается дать определение спокойствию разложив его на составные части - "Sea, hill, and wood,/This populous village!" [2, c. 100] - но их перечисление, повторенное несколько раз ничего не открывает Кольриджу. "Бесчисленные проявления жизни" ("numberless goings-on of life") ему недоступны: "Inaudible as dreams!". Гостиная поэта становится его тюрьмой: в которой он отрезан от жизни и окружающего мира. Не имея возможности общаться с миром, он ищет что-нибудь вроде "companionable form" в "film fluttering on the grate". - единственное, что издает хоть какие-то звуки. Но в этом стихотворении ворота имеют двойственное значение - они и отражение настроения и мыслей поэта, и в то же время их "puny flaps and freaks" высмеивают его попытки все осмыслить, называя поэта "toy of Thought". [75, c. 43]

Во второй части (строки 23-43) на смену размышлениям приходят воспоминания, и связующим звеном между настоящим и прошлым оказывается движение прозрачной снеговой завесы ("film"). согласно бытовавшему в то время суеверию, предвещавшая встречу с незнакомцем. Кольридж вспоминает свое детство, чувства, пережитые им в школе:

How oft, at school, with most believing mind,
Presageful, have I gazed upon the bars,
To watch that fluttering stranger! [2, c. 100]

Кольридж вспоминает свою отчужденность, свое одиночество в школе, под строгим взглядом надзирателя. Кольридж вновь, теперь уже и в памяти, и в реальности, переживает беспокойное чувство одиночества, о котором он размышлял в первой части. Однако к этим грустным чувствам и воспоминаниям одновременно примешивается радость воспоминания о церковных колоколах:

...and as oft
With unclosed lids, already had I dreamt
Of my sweet birth-place, and the old church-tower,
Whose bells, the poor man's only music, rang
From morn to evening, all the hot Fair-day,
So sweetly, that they stirred and haunted me
With a wild pleasure, falling on mine ear
Most like articulate sounds of things to come! [2, c. 100-101]

Таким образом, во второй части сочетаются два настроения, настолько различных, что Джон Спенсер Хилл счел возможным сравнить эту часть с двуликим Янусом [75, 45]. С одной стороны, эта часть подводит итог начальному настроению поэта, с другой, она предвещает новое настроение. В настроении поэта наступает перелом, подводящий нас к третьей части.

В третьей части (строки 44-74) поэт видит рядом спящего ребенка и, обращаясь к нему, возвращается к настоящему и быстро переходит к будущему.

Dear Babe, that sleepest cradled by my side,
Whose gentle breathings, heard in this deep calm,
Fill up the interspersйd vacancies
And momentary pauses of the thought!
My babe so beautiful! it thrills my heart
With tender gladness, thus to look at thee... [2, c. 101]

В будущем Кольридж предвидит совершенно иную судьбу для своего ребенка, совершенно не похожую на его собственную. В его будущем не будет душных городов с мрачными кельями школьных классов:

...it thrills my heart to...
And think that thou shalt learn far other lore,
And in far other scenes! For I was reared
In the great city, pent 'mid cloisters dim,
And saw nought lovely but the sky and stars.
But thou, my babe! shalt wander like a breeze
By lakes and sandy shores, beneath the crags
Of ancient mountain, and beneath the clouds,
Which image in their bulk both lakes and shores
And mountain crags: so shalt thou see and hear
The lovely shapes and sounds intelligible
Of that eternal language, which thy God
Utters, who from eternity doth teach
Himself in all, and all things in himself.
Great universal Teacher! he shall mould
Thy spirit, and by giving make it ask. [2, c. 101]

Кольридж, исполнившись любви к своему ребенку, выходит за пределы своих личных переживаний и приходит к новому мироощущению через своего сына. [75, c. 45] Глубокое спокойствие вокруг, которое вначале вызывало у поэта беспокойство, больше не тревожит его и не кажется ему совершенно чуждым и недоступным. Звук и тишина сосуществуют, являются разными проявлениями одной субстанции: шум капели происходит из воды, накопленной в тихо висящих под крышами сосульках. Шум ветра и тихое тайное священнодействие мороза также составляют величественное единое целое. Теперь, когда поэт воспринимает окружающее не только слухом, но и сердцем, он воспринимает знакомые звуки единого и вечного языка. И когда мысль поэта обращается к спящему ребенку, он, говоря словами Макса Шульца, понимает, что "благие и величественные процессы жизни, происходящие в Природе и внутри домика, идентичны". [75, c. 46] Поэт, преобразуя чувства и ощущения детства в действия взрослого, "заливается песней, подобно малиновке" [75, c. 47]:

Therefore all seasons shall be sweet to thee,
Whether the summer clothe the general earth
With greenness, or the redbreast sit and sing
Betwixt the tufts of snow on the bare branch
Of mossy apple-tree, while the nigh thatch
Smokes in the sun-thaw; whether the eavesdrops fall
Heard only in the trances of the blast,
Or if the secret ministry of frost
Shall hang them up in silent icicles,
Quietly shining to the quiet Moon. [2, c. 101]

Обращаясь с ребенку, Кольридж в заключительной части стихотворения, несомненно, обращается и к себе самому. Понимание, проницательность и примирение пришли к нему теперь, после обращения к детству, как своему собственному, так и к детству сына. И в этом случае ребенок становится проводником отца к пониманию и принятию природы.

Мы видим, что Кольридж как и в "Соловье" вновь обращается к образу ребенка как к единственному существу способному воспринять природу. Но здесь появляются новые мотивы. Если в "Соловье" мы видим гармонию в душе поэта, радость, то здесь преобладают чувства одиночества и отчужденност от гармонии природы. Поэт страдает от того, что он не может проникнуть и понять ее чудо, слиться с ней душой.

В 1800 году было написано стихотворение "В беседке".

Первый вариант стихотворения "В беседке" представляет собой рукописный текст из 55 строчек и отличается от окончательной версии этого произведения (в которой содержится 76 строк) тем, что последняя превращается в описание "roaring dell" и в ней появляется отрывок, в котором говорится о друзьях поэта "emerge / Beneath the wide wide Heaven". Основные изменения касаются первых 28 строк первоначального текста. Стихотворение без сомнения обращено к Чарльзу Лэму; оно впервые было опубликовано в 1800 году в Ежегодной антологии Саути в своем окончательном варианте. В 1810 году стихотворение переиздавалось и с 1817 года оно публиковалось в каждом сборнике стихов Кольриджа [75, c. 32].

Возможно, стихотворение "В беседке" одно из самых интересных, написанных Кольриджем. По словам Майкла Шмидта это "одно из его лучших стихотворений, стихотворение разделенной радости поэта, непродолжительного оптимизма, искреннего великодушия" [75, c. 33]. Поэт пытался сделать акцент на чувстве открытости и дружбы в произведении, но нельзя не заметить, что за внешней простотой кроется глубоко продуманная и целостная структура, которая является средством создания образности произведения.

Стихотворение написано в форме рондо, что является характерной чертой лирики Кольриджа: поэт начинает повествование в беседке, уносится в воображаемый мир и в конце снова возвращается в беседку. В этом стихотворении Кольридж впервые гармонично соединяет эмоциональное и эмпирическое начала в одно целое. В заключительных строках стихотворения "Эолова Арфа" поэт отказывается, отрекается от умозрительных размышлений, а в стихотворении "В беседке" опыт и воображение уподобляются друг другу и воспринимаются как одно целое. В первых строках (1-20) Кольридж находится один, отделенный от всех, в беседке, увитой зеленью и только в воображении может увидеть картины и услышать звуки, которые видят и слышат его друзья, наслаждающиеся прогулкой. Во второй части (строки 20-43) поэт неосознанно обращается к Природе с просьбой открыть свою красоту Лэму, который, живя в Лондоне, отрезан от нее. В последней части Кольридж снова возвращается в беседку и видит, что она превратилась:

to be bereft of promis'd good,
That we may lift the soul, and contemplate
With lively joy we cannot share [7, c. 39]

Действие стихотворения перемещается от эготизма к очищающему альтруизму и от уединения к освобождению. Это одновременно и прозрение, и результат духовного роста. По словам Дональда Дэви, "когда поэт думает, что все уже сказано, оказывается, что не сказано ничего. Как беседка может быть тюрьмой? И даже когда поэт пытается это нам показать, он показывает обратное, так как воображение не может быть заключено в тюрьму. И в конце стихотворения поэт открыто признает это: тюрьма уже не тюрьма, а потеря - не потеря" [75, c. 34].

Природа одухотворенной и образной параболы стихотворения станет более ясной, если мы подробнее рассмотрим по отдельности все части стихотворения.

"В беседке" начинается на ноте недовольства и эготизма. В первых пяти строках преобладает местоимение "I" - проникнутое жалостью к себе, полностью на себе замкнутое. В конце пятой строки происходит смещение в сторону Лэма и Вордсворта, но их близкое и дружеское общение вносит разлад в чувство одиночества и потери поэта - контраст усиливается строкой самоутешения: "Well, they are gone, and here must I remain" [7, c. 39].

Голос рассказчика умело приглушен в 6-9 строках, но нигде полностью не пропадает из вида: "whome I never more may meet", "of which I told" [7, c. 39]. Таким образом читатель постепенно подготовлен к спуску на дно лощины, где "barchless ash"- образ, который символизирует настроение Кольриджа. Как и беседка, лощина - определенное ограниченное место - у Кольриджа это образ мира заключенного в нем самом.

The roaring dell, o'erwooded, narrow, deep,
And only speckled by the mid-day sun;
Where its slim trunk the aswh from rock to rock
Flings arching like a bridge; - that branchless ash,
Unsunn'd and damp, whose few poor yellow leaves
Ne'er tremble in the gale... [7, c. 40]

Поэт спроецировал свое собственное чувство потерянного счастья на пейзаж: мы видим здесь скорее пейзаж внутренний, выраженный через образы природы. Но эта лощина не остается неизменной: пепел "flings" от скалы к скале, дрожит водопад. Постепенно и поэт, под действием своего воображения начинает отвечать движению ветра и участвовать в сцене. Поэт более не отделен от своих друзей и ,кажется, на самом деле находится там - в этом воображаемом мире: "the dark green file of long lank weeds, / That all at once (a most fantrastic sight!) / Still nod and drip..." [7, c. 40]. Образ лощины, который вначале развивается как образ уединения и одиночества, становится символом освобождения, свободы.

Необходимо сказать, что образ лощины - двойственный образ. Не смотря на движение в ней - это уединенное место, отрезанное от остального мира, а движение там замкнуто на себе. Глаза поэта скользят по дну лощины, глубокой, освещенной полуденным светом, где стройный ствол рябина опирает о камни, на ней нет веток, она влажна и ее скудная листва дрожит от движения водопада.

Во второй части стихотворения (строки 20 - 43) поэт полностью освобождается - представление картин природы помогло ему стать свободным:

Now, my friends emerge
Beneath the wide wide Heaven - and view again
The many-steepled tract magnificent
Of hilly fields and meadows, and the sea,
With some fair bark, perhaps, whose sails light up
The slip of smooth clear blue betwixt two Isles
Of purple shadow! Yes! they wander on
In gladness all... [7, c. 40]

Здесь поэт отпустил на свободу свое воображение и может разделить радость своих друзей. Действие, которое разворачивается в первой части стихотворения, где Природа является проекцией одиночества и отрезанности от мира поэта, меняет свое направление. Личность поэта растворяется в окружающем его мире. Расстояние между "они" и "я" полностью стерто, пугающая атмосфера лощины сменяется порывом великодушия: "Yes! they wander on / In gladness all" [7, c. 40], - поэт чувствует радость за друзей. Теперь душа поэта переполняется радостью и изменяется пейзаж, поэт видит как сверкает в лучах заката вереск, горят роскошно облака, желтеют рощи и лазурный океан.

Shine in the slant beams of the sinking orb,
Ye purple heath-flowers! Richlier burn, ye clouds!
Live in the yellow light, ye distant groves!
And kindle, thou blue Ocean [7, c. 40]

Также необходимо отметить, что вторая часть произведения написана с использованием религиозной лексики. Поэт представляет как стоят его друзья Лэм и Вордсворт, не просто под небом, а под необъятным небом ("Beneath the wide widw Heaven") и "The many-steepled tract magnificent / Of hilly fields and meadows" [7, c. 41], которые находятся вокруг них приобретают религиозное значение - друзья находятся в храме природы. Эта призрачная картина не является ни пантеистической, ни мистической - природа здесь не Всемогущий Дух, а то, что его скрывает. Он "радужно сияет" через красоту природы. Иными словами природа в этом отрывке играет символическую роль того, что проливает свет на смысл происходящего вокруг и автор благодаря ей может проникнуть в жизнь окружающих его вещей.

В заключительной части стихотворения поэт возвращается снова в беседку и осознает, какой путь он проделал. Беседка больше не кажется ему тюрьмой, его сознание расширяется и он видит все совсем по другому:

A delight
Comes sudden on my heart, and I am glad
As I myself were there! Nor in this bower,
This little lime-tree bower, have I not mark'd
Much that has sooth'd me. Pale beneath the blaze
Hung the transparent foliage; and I watch'd
Some broad and sunny leaf, and lov'd to see
The shadow of the leaf and stem above
Dappling its sunshine! And that walnut-tree
Was richly ting'd, and a deep radiance lay
Full on the ancient ivy,which usurps
Those fronting elms, and now, with blackest hue
Through the late twilight... [7, c. 41]

С внезапным восторгом он понимает, что красота, которой он был лишен в начале стихотворения и которую он увидел глазами Лэма, на самом деле была рядом с ним, рядом с беседкой. По новому теперь он смотрит на мир вокруг себя, на листву в сиянии солнца, на орешник и на то как наступает вечер - плющ, что обвивает вязы своей темнотой их стволы в сумеречный час оттеняет, стрижи умолкли и в каждом уголке царит природа! Здесь же происходит переход от прошедшего времени ("Hung the transparent foliage" [7, c. 41]) к настоящему ("and now, with blackest mass / Makes their dark branches" [7, c. 41]) и практически незаметно, но это тонко подчеркивает как вырос духовно поэт за эти несколько часов и открывает главную мысль данного стихотворения, что в именно природе находится истинная любовь, красота и жизнь. Эта же мысль повторяется еще раз в образе грача.

Последние строки подводят итог всему стихотворению, они становятся апогеем его развития. Мы видим грача в лучах заходящего солнца. Необходимо отметить, что образ света - тьмы проходит лейтмотивом через все произведение и играет значительную роль. Поэт благословляет грача, как Старый Мореход в "Сказании" благословил водяных змей, что символизирует полное изменение лирического героя, его переход от одиночества и изоляции к участию в One Life. В заключительных строках поэт снова обращается к Лэму и говорит о том, что он понял за несколько часов размышлений: "No sound is dissonant which tells of Life" [7, c. 41].

Противоположной по настроению представляется ода "Уныние". Она так же, как и "В беседке" или "Полуночный мороз", принадлежит к числу лучших образцов медитативной лирики поэта. Тема природы, играющая такую важную роль во всем творчестве Кольриджа, властно вторгается и в это стихотворение [10, c. 368].

Стихотворение было опубликовано в 1802 году в "Морнинг пост". Кольридж послал первый вариант этого стихотворения в письме к Соутби 19 июля 1802 года. Впоследствии, готовя стихотворение к публикации, поэт очень сильно сократил его, убрав некоторые места, рассказывающие о его личной трагедии [12, c. 270].

В оде "Уныние", написанной, когда Кольриджу было всего 30 лет, поэт оплакивает потерю поэтического дара. К этому времени были изданы практически все его наиболее известные стихотворения: "Сказание о Старом Мореходе" (1798), "Кубла Хан" (1797-8) и "Кристабель" (1797-1801). К этому времени уже был выпущен в свет сборник "Лирические Баллады" (1798), который перевернул весь поэтический мир и поэтому заявление Кольриджа о закате своего творчества может показаться читателю, не знакомому с биографией поэта, немного наивным и преждевременным.

Однако, нельзя не учитывать то, что Кольридж страдал от ревматизма, в следствие чего имел пристрастие к опиуму (единственному доступному болеутоляющему средству), что без сомнения оказало влияние как на его здоровье, так и на способность творить; он был несчастен в браке, что также сказывалось на его эмоциональном состоянии и творчестве.

Тем не менее, как замечательно, что при чтении стихотворения человека, отделенного от нас двумя стами лет, мы можем ощутить с ним духовную близость. Возможно, это происходит потому, что он позволяет нам увидеть не только свою силу, но и слабость. Джорж МакЛин Харпер писал: "few poets have so generously given themselves out to us as Coleridge. The gift is rare and wonderful because he was a very good man, even more than because of his marvelous mind. When I say he was good, I mean that he was loving" ("не многие поэты могут так щедро отдавать себя как это делал Кольридж. Поэт обладал редким и прекрасным даром. Он был замечательным человеком не только благодаря силе своего ума, но благодаря своей способности дарить любовь") [88, c. 2].

Другие же критики не разделяют похвал Харпера и оправдывают свою критику первым черновым вариантом стихотворения, в котором поэт жалеет и винит себя. Этот черновик представлял собой письмо Саре Хатчинсон, сестре невесты Вордсворта, Мэри. В этой первоначальной версии стихотворения Кольридж оплакивает свой несчастливый брак с Сарой Фрикер и безнадежность своей любви к другой Саре. В последующие шесть месяцев, тем не менее поэт превращает свою "исповедь" в "сжатую и величественную" оду. Новое исправленное стихотворение было опубликовано 4 октября 1802 года в день свадьбы Вордсворта. В дальнейшем Кольридж 15 раз вносил изменения в свое произведение. В числе многочисленных поправок, которые вносил Кольридж, было и изменение имени того, кому адресовано стихотворение: изначальное "Sara" превратилось в "William" затем в "Edmund", затем снова в Вильяма, Эдмунда и,наконец, в варианте 1817 появляется "Lady". Слово "Otway" в 7-ой строчке первоначально было "William", а потерявшийся ребенок, вероятно, Люси Грей из произведений Вордсворта [75, c. 181].

Критики единогласны в том, что темой первоначального варианта стихотворения была любовь; не только безнадежная любовь поэта к Саре Хатчинсон, но также любовь к семье, детям, друзьям и любовь к природе. В окончательном же варианте тема любви отходит на второй план, уступая центральное место теме поэтического упадка. В первоначальной версии стихотворения слово "любовь" употреблено 21 раз, в последней - только один [88, c. 2].

Похоже, что Кольридж хотел, чтобы его стихотворение отражало классическую греческую форму неправильной оды, которая отклоняется от правильной строфы, антистрофы, формы эпода. Все это лишь для того, чтобы можно было использовать неправильную строфу, длину строк, различные схемы рифмовки, разные метрические образцы, которые могут ускорять или замедлять развитие темы. "Ода" Кольриджа - величественное и образное произведение, и в нем, как и в классической греческой оде, которая предназначалась для музыкального исполнения, много черт музыкальных произведений, выраженных аллитерацией, консонансами, повторениями, необычными образами в каждой строфе: начиная от певчего дрозда во второй строфе и заканчивая Эоловой арфой, образа из раннего стихотворения Кольриджа, в первой и седьмой строфах. Драматическая расстановка музыкальных эффектов в седьмой строфе продумана не хуже, чем в произведениях Бетховена [88, c. 3].

Более того, намеренно или нет, возможно как дань уважения, в оде "Уныние" слышатся отголоски произведения Вордсворта "Intimations of Immortality" в повторении образа "clouds of glory" и в том как связаны между собой природа и человек. Начало шестой строфы: "There was a time when..." [1, c. 176] - точно такое же как и первая строчка произведения Вордсворта (хотя это может ничего и не означать, так как эта фраза является довольно общей). Грустное настроение обоих произведений показывает общую для этих стихотворений тему: угасающая способность творить. И это настроение произведения чувствуется во всем начиная с названия: "Уныние: ода".

В качестве эпиграфа поэт взял строки из анонимной баллады о сэре Патрике Спенсе. Баллада описывает шторм, в котором погибли благородные шотландцы отправившиеся выполнять поручение короля не смотря на то, что знаки предсказывали плохую погоду. Возможно, что Кольридж взял некоторые строчки из этого произведения, изменив их по своему усмотрению. Так очевидно, что он объединил строчки из двух различных строф.

Late, late yestre'en I saw the new moon
Wi' the auld moon in hir arm,
And I fear, I fear, my dear master,
That we will come to harm. [88, c. 3]

В своем произведении Кольридж опускает 28 строчку и заменяет ее на строку из предыдущей строфы: "We shall have a deadly storm". Кольриджу очень нравится образ луны в этой балладе и он не упускает случая ввести его в стихотворение:

...the new Moon,
With the old Moon in her arms

For lo! the New-moon winter-bright!
And overspread with phantom light. [1, c. 175]

В образе луны у Кольриджа можно заметить противопоставление жизни и смерти. Образ луны, светлый в "Соловье", здесь приобретает зловещий смысл: в объятиях новой луны покоится старая, и это предвещает ливень и шквал. Но они кажутся поэту желанными: быть может, они снова, как бывало, поднимут его дух, дадут ему жизнь. Он охвачен горем, глухим, бесстрастным, безысходным.

... I see the old Moon in her lap, fortelling
The coming-on of rain and squally blast.
And oh!.. Those sounds which oft have raised me, whilst they
awed,
And sent my soul abroad, ... impulse give... [1, c. 175]

Во второй строфе поэт описывает свою боль:

A grief without a pang, void, dark, and drear,
A stifled, drowsy, unimpassioed grief,
Which finds no natural outlet, no relief,
In word, or sigh, or tear... [1, c. 176]

Третья строфа - самая короткая в стихотворении - всего восемь строк. В ней он говорит о причине своего горя:

My genial spirits fail;
And what can these avail
To lift the smothering weight from off my breast? [1, c. 176]

И не может ему помочь даже созерцание красоты природы:

Though I should gaze for ever
On that green light that lingers in the west... [1, c. 176]

Нашим глазам предстает неестественный закат; возможно это лишь результат приближающегося шторма, но вполне вероятно, что Кольридж сознательно хочет показать, что его творческие силы не просто уходят, как солнце на закате , а именно гаснут в неясном цвете. В последних строчках строфы Кольридж говорит о своем понимании того, что источник жизни и вдохновения нужно искать в природе:

I may not hope from outward forms to win
The passion and the life, whose fountains are within. [1, c. 176]

В последующих нескольких строфах поэт развивает некоторые свои философские идеи. Атмосфера стихотворения, которая была сперва непринужденной и достаточно личной изменяется и становится взволнованной - поэт говорит об отношениях между природой и поэтическим вдохновением. Он сравнивает эти отношения с брачными и со смертью:

O Lady! we receive but what we give,
And in our life alone does Nature live:
Ours is her wedding garment, ours her shroud! [1, c. 176]

Как и образ луны, соединяющий в себе у Кольриджа жизнь и смерть, бракосочетание человека и Природы символизирует собой новую жизнь, но ценою смерти. Этот брак с природой можно рассматривать как аллегорию смерти.

Конечно же, не случайно в стихотворении появляется метафорический образ бракосочетания. Возможно, Кольридж хочет сказать, что его брак с Природой станет плодотворным и подарит ему новую жизнь.

Подобную идею можно найти в произведениях Вордсворта, в цикле его стихов "Люси":

A slumber did my spirit seal,
I had no human fears:
She seem'd a thing that could not feel
The touch of earthly years.

No motion has she now, no force;
She neither hears nor sees;
Roll'd round in earth's diurnal course
With rocks and stones and trees!

Остальные люди, которые к несчастью не являются поэтами для Кольриджа - "страждущие сыны земные", для которых этот мир "хладный". В пятой строфе, он определяет радость как источник силы, которая преображает природу для человека. Кольридж повторяет слово "joy" пять раз в отрывке из 16-ти строк:

Joy, virtuous Lady! Joy that ne'er was given [1, c. 177]

Joy is the sweet voice, Joy the luminous cloud [1, c. 177]

В шестой строфе поэт снова обращается к себе: "There was a time when, though my path was rough,/This joy within me dallied with distress" [1, c. 177]. Кольриджа никогда не отпускали трудности, проблемы, боль; но он сумел обратить свои неудачи в "счастье из одолевавших зол" благодаря силе своего воображения. Поэт говорит: "For hope grew round me, like the twining vine" [1, c. 178]. Этот образ удивительным образом подчеркивает то, что Надежда свойственна всем людям, но не является частью человека. В 82 строке настроение снова изменяется: боль поэта становится более очевидной, так как Кольридж говорит о своих несчастьях: "But now afflictions bow me down to earth".

Все, что может сделать поэт - это только "стойко пренебречь" тем, что его мучает "And happily by abstruse research to steal/From my own nature all the natural man" [1, c. 178]. Точное значение этих строк сложно понять. Похоже, что Кольридж описывает процесс, постепенного разрушения своего таланта. Из писем Кольриджа периода написания и редактирования стихотворения можно сделать вывод, что так называемая утрата воображения объясняется им как последствие долгой и мучительной болезни.

Первые две строчки седьмой строфы завершают тему шестой. Конечный результат искусственных попыток поэта оживить свое творчество его отчаянный вопль:

Hence, viper thoughts, that coil around my mind
Reality's dark dream!
I turn from you... [1, c. 178]

"Viper thoughts" - скорее всего Кольридж говорит о своем отчаянии и депрессии. В последующих двух строках поэт обращается к теме шторма. Это самая длинная строфа во всей поэме, самая драматичная, лучше всего запоминающаяся и самая напряженная эмоционально. Здесь появляется образ "Эоловой арфы", которая "визжит в агонии" ("screams in agony") отвечая ветру, который персонифицирован здесь как "безумный арфист" ("mad lutanist"), готовый устроить пир для Дьявола.

Необходимо сказать несколько слов об образе арфы в данном стихотворении, который противоположен арфе из раннего стихотворения Кольриджа. Если в "Эоловой Арфе", в раннем произведении, арфа ассоциируется с любовью и красотой, и на ней играет ветерок, то здесь ее струны рвет безумный арфист-ветер.

Герою мнится, что обезумевший актер-ветер рассказывает о метаниях разбитого войска, о стонах растоптанных людей, об их горящих ранах.

Thou Actor, perfect in all tragic sounds!
Thou mighty Poet, e'en to frenzy bold!
What tell'st thou now about?
'Tis of the rushing og an host in rout,
With groans, of trampled men, with smarting wounds... [1, c. 179]

Ветер и "яростный трагический Актер", и "до исступленья дерзостный Поэт", который "вещает о поле боевом/Где льется кровь, рокочет стонов хор". Но вот наступает затишье, а за ним новый рассказ о потерявшемся ребенке:

'Tis of a little child
Upon a lonesome wild,
Not far from home, but she hath lost her way:
And now moans low in bitter grief and fear,
And now screams loud, and hopes to make her mother hear. [1, c. 179]

Кольридж сравнивает свой рассказ с произведениями Отвэя, писателя 17 века известного своими трагическими сюжетами. Настроение этой строфы драматично, можно даже сказать мелодраматично, возможно, поэт ввел в произведение эти мотивы как доказательство потери поэтического дара, но в это невозможно поверить - ода великолепна.

Известно, что первоначально у Кольриджа "повествователем" был не Отвэй, а Виллиам, и это наводит на мысль, что его потерявшийся в ночи ребенок не кто иной как Люси Грей из произведений Вордсворта. Тогда возникает вопрос какова же истинная тема данной строфы? Если он хотел отдать дань таланту своего друга Вордсворта, то вряд ли он стал бы цитировать его произведения в качестве еще одного примера "жалкой" поэзии. Также Кольридж не собирался показывать насколько неестественны стали его произведения. На мой взгляд, обращаясь к произведениям других авторов, Кольридж, хоть на мгновение, но снова чувствует себя поэтом.

Настроение в последней строфе снова меняется: шторм закончился и Кольридж снова обращается к "lady":

Dear Lady friend devoutest of my choice,
Thus mayest thou ever, evermore rejoice. [1, c. 180]

Заключительная строфа немного напоминает ноктюрн - умиротворяющей, интимной обстановкой, простым языком. Шторм просто переродил поэта и превратил его горе в любовь и дружбу.

Пейзаж у Кольриджа является не обрамлением, но выражением мыслей и эмоций поэта. Вопреки классической традиции, его ода воспевает не общезначимые гражданские чувства или события, но чувства глубоко личные.

Словно вступая в спор с настроением "Соловья", поэт перечисляет те же моменты ночного пейзажа, внося новые поэтические детали (бег облаков, как бы дающий движение звездам, неподвижность молодого месяца в озере небесной сини), только затем, чтобы сказать, насколько равнодушен он сам к окружающей его красоте.

And those thin clouds above, in flakes and bars,
That give away their motion to the stars...
Yon crescent Moon, as fixed as if it grew
In its own cloudless, starless lake of blue;
I see them all so excellently fair,
I see, not feel, how beautiful they are! [1, c. 176]

В более раннем стихотворении он осуждал беднягу поэта, который распространял собственную меланхолию на окружающий его мир. Теперь он сам в таком же положении. Разница лишь в том, что он отдает себе отчет в горькой субъективности своего восприятия: только из души поэта изливается свет на мир вокруг него, только радость его может обручить с ним природу и дать ей в приданное новую землю и небеса. Кольридж оплакивает гибель своего воображения, но в опровержение его слов льются вдохновенные строки, обращенные к ветру: поэт прислушивается к его "воплю смертной муки, исторгнутому пыткой".

I turn from you, and listen to the wind,
Which long has raved unnoticed
What a scream
Of agony by torture lengthened out... [1, c. 178]

Так же, как и в "Соловье" несуществующее привлекалось для контраста с существующим так и здесь стенания "безумного певца" ветра провозглашаются более уместными в ушедшую зимнюю пору, чем в месяц весенних дождей, когда проглядывают первые цветы. Образ зимы, призываемый поэтом накладывается на нарисованный здесь пейзаж души. Реальная весна отступает под натиском зимы скорби, терзающей поэта. Также отступают и реальные темно-коричневые сады перед воссозданными Кольриджем образами голых скал, горных озер, спаленных молнией деревьев; пустынных сосновых рощ, которые больше бы подходили для дьявольских звуков, что слышаться отчаявшемуся поэту в диких порывах ветра.

... Thou Wind, that rav'st without,
Bare crag, or mountain - tairn, or blasted tree,
Or pine-grove whither woodman never clomb,
Or lonely house... [1, c. 178]

Кольридж позаботился и о соответственном освещении: на небе царит какой-то беспокойно резкий желто-зеленый свет - полная противоположность мягкому полумраку "Соловья".

Как истинный романтик, мечтающий восстановить нарушенное единство человека и окружающего его мира, он черпает в природе свое вдохновение, и ее картины органически сочетаются с ходом его мысли. Подчиняясь этой мысли, пейзаж в этих стихотворениях служит не обрамлением, но выражением мыслей и эмоций поэта. Поэтому так многокрасочен и прекрасен летний мир, описанный в стихотворении "В беседке". Поэтому же так неприветлив и грустен предгрозовой полночный пейзаж "Уныния", оды, где Кольридж попытался выразить суть начинавшегося внутреннего кризиса.

После "Уныния" Кольридж не перестал писать стихи, но они были малочисленны.

В этих стихотворениях отразились изменения в восприятии поэтом образа природы. Возвращается "я" поэта, характерное для стихотворений "гармоничной природы". Мироощущение поэта изменяется, его голос звучит одиноко и тоскливо. Нет гармонии в душе поэта, нет ощущения радости и единения с природой, и тем не менее поэт стремится к этому во всех стихотворениях данного цикла; поэт несчастен именно из-за потери "живительной" связи с природой, которая для него все, как мы видим из его ранних произведений - и радость, и любовь, и творчество.

Это чувство одиночества и грусти объясняется, возможно тем, что Кольридж четко разграничивал понятия объективной природы и субъективного разума, ее познающего. "Собрание всего, что объективно, мы будем называть природой, сведя это название до его пассивного материального смысла, то есть до явлений, согласно которым мы узнаем о существовании природы. С другой стороны, собрание всего, что субъективно, мы будем считать "я" или разумом. Обе концепции суть антитезис. Разум считается только представляющим, природа - только представляемой, первый - осознающий, вторая - бессознательна" [11, c. 17]. Вероятно, именно поэтому Кольридж и не может найти счастья, он пытается разумом понять природу, которую можно воспринять только интуитивно.