Уже в ранней лирике Кольриджа ("Сонет: осенней луне" (1788), "Пантисократия" (1795), "Соловью" (1795), "Эолова арфа" (1795), "Соловей" (1798)) возникают некоторые темы и образы, характерные для его зрелой поэзии. Мы остановимся на подробном рассмотрении "Эоловой арфы". Эоловой арфой в то время называли музыкальный инструмент, слегка напоминавший лютню, струны которого под действием ветра издавали мелодичные звуки. Для поэта же инструмент становится метафорой, обозначающей человеческий дух, движимый порывом вдохновения. Струны эоловой арфы звучат гармонично, пока еще ничем не предвещая ее "жалобное бренчание" в более поздней оде "Уныние" [30, c. 364].

Стихотворение "Эолова арфа" привлекала внимание многих критиков. Этот интерес к ней обусловлен тем, что данное произведение Кольриджа имеет длинную и сложную историю создания; оно переписывалось и перерабатывалось поэтом на протяжении 25 лет.

Первый вариант произведения появился 20 августа 1795 года и состоял всего из 17 строк. По-видимому, оно было написано, когда Кольридж снимал домик в Кливдоне (в первые месяцы после свадьбы). Эта первая версия называлась "Излияние" (Effusion), и описывала всплеск человеческих эмоций и чувств и была немногим больше, чем пасторальное описание коттеджа и его окрестностей, в котором поэт предлагает расположить на окне эолову арфу:

In the half-closed window we will place the Harp,
Which by the desultory Breeze caress'd,
Like some coy maid half willing to be woo'd,
Utters such sweet upbraidings as, perforce,
Tempt to repeat the wrong! [75, c. 22]

Произведение впервые было опубликовано в 1796 году и вышло под названием "Излияние XXXV". Теперь оно состояло из 56 строк, в которые входили первоначальные шестнадцать с половиной с некоторыми изменениями. Теперь это была не просто идиллия на лоне природы. Взяв первоначальный вариант за отправной пункт, Кольридж развивает дальше образ звучания арфы. Вторым центром становятся воспоминания о прошлом, когда поэт был восприимчив к окружающему миру как арфа. Эти воспоминания наталкивают его на размышления о том, что, возможно, все живые существа являются "organic Harps", приводимыми в движение "one intellectual breeze". [75, c. 22]

Стихотворение было издано вновь в 1797 году. И снова Кольридж внес в него несколько значительных изменений. Он убрал 7 строк (5, 8, 13, 21-25) и добавил одно четверостишие на место убранных 21-25 строк. Так после "soft floating witchery of sound" стихотворение продолжается:

Methinks, it should have been impossible
Not to love all things in a world like this,
Where e'en the Breezes of the simple Air
Possess the power and spirit of Melody! [75, 24]

Спустя 14 лет, когда Кольридж готовил стихотворение к изданию в Sibylline Leaves (1817 г.) - в первом сборнике его стихотворений - поэт снова переработал свое "Излияние" и на этот раз изменил название произведения. Именно в 1817 году впервые появляется "Эолова арфа". В эту версию поэт включил все строки удаленные из стихотворения в 1803 году и расширил добавленное в этом же году четверостишие.

O! the one Life, within us and abroad,
Which meets all Motion and becomes its soul,
A light in Sound, a sound-like power in Light,
Rhythm in all Thought, and joyance every where -
Methinks, it should have been impossible
Not to love all things in a world so fill'd
Where the breeze warbles and the mute still Air
Is Music slumbering on its instrument. [75, c. 24]

Эти строки впервые появились в издании 1817 года, но не в самом тексте, а в приложении, и только в сборнике стихов Кольриджа, изданном в 1828 году, они были включены в текст стихотворения - это был окончательный вариант произведения. В изданиях 1829 и 1834 года в стихотворение не вносилось никаких изменений.

Сложная эволюция "Эоловой Арфы" с 1795 по 1828 годы представляет собой огромный материал для критиков. М.Х. Абрамс делает следующий вывод из изменений в содержании произведения: "В первоначальном коротком варианте "Эоловой Арфы" 1795 года перед нами великолепный образец любовной лирики, где любовь созвучна отношениям ветра и струнам арфы. В версии 1796 года оно переросло в произведение о браке и о природе, "all of animated nature". В окончательной версии это все еще стихотворение о любви, космической любви, в которой любовь между поэтом и Сарой становится мостиком и объяснением отношений во вселенной - единения человека со вселенной, которое происходит, по словам Кольриджа, через любовь. Это стихотворение и о браке, но в котором "all other marriages are celebrated inclusively" [75, c. 25].

Еще одна проблема этого стихотворения - символическое использование Кольриджем образа эоловой арфы. В 1795-1796 гг. Кольридж находился под влиянием философии Локка и Хартли, эолова арфа была удобным образом для изображения человеческого разума пассивно воспринимающего и приводимого в движение только внешними силами. После 1800 года Кольридж изменил свои философские пристрастия и писал о том, что ум активен в восприятии окружающего мира. Образ эоловой арфы становится менее адекватен как метафора и в этом смысле он был окончательно отвергнут критиками. Американский критик Нидекер писал: "Человеческий разум не похож ни на эолову арфу, ни на орган, ни даже на скрипку" [75, c. 25].

В работах Кольриджа после 1800 года , по словам Джона Биира, образ арфы "теряет свое центральное место и символический смысл" [53, c. 25].

Сложная эволюция стихотворения и изменения в философских воззрениях Кольриджа с 1795 по 1828 гг. мешают критикам дать однозначное толкование произведения.

В стихотворении "Эолова Арфа" описывается путешествие из домика в Кливдоне в космос и обратно. Но этот простой сюжет, по словам Абрамса, обманчив - форма рондо скрывает под собой более сложную структуру двойной спирали [75, c. 26]. Первая спираль (1 - 33 строки) ведет нас из домика к пониманию "one Life within us and abroad". Вторая - от воспоминаний к размышлениям.

В первых 12 строках поэт изображает простую картину природы:

most soothing sweet it is
To sit beside our Cot, our Cot o'ergrown
With white-flowe'd Jasmine.... [3, c. 21]

Это не просто изображение пастушеской идиллии, где изображены умиротворенные влюбленные рядом со своим домиком, окруженные роскошной зеленью, напоминающие Адама и Еву из "Потерянного рая" Мильтона (в упоминании жасмина и мирта, и в попытке сделать их символами Невинности и Любви).

My pensive Sara! Thy soft cheek reclined
Thus on mine arm, most soothing sweet it is
To sit beside our Cot, our Cot o'ergrown
With white-flower'd Jasmine, and the broad-leav'd Myrtle,
(Meet emblems they of Innocence and Love!) [3, c. 21]

В строках 6-12, где действие выходит за границы коттеджа, просто неуловимо сочетается действие и бездействие: вечерняя звезда и движение облаков. Чередование движения и его отсутствия образует настроение спокойного ожидания, достигающего своего апогея в 11-12 строках - при описании океана все это сопровождается настойчивой аллитерацией звука [s]:

The stilly murmur of the distant Sea
Tells us of silence [3, c. 22]

Благодаря данному стилистическому приему мы почти слышим "шепот" моря, ощущаем его присутствие.

Пассивно воспринимая окружающий мир, поэт выжидает в атмосфере, накаленной предвкушением предстоящих событий.

В 12-ой строке действие переносит поэта туда, где ветер играет на арфе, стоящей на окне. Затем тишина прерывает ее звучание. Звуки лютни символизируют человеческую любовь. Затем идет несколько сравнений: первое - любовное:

And that simplest Lute...
Like some coy maid half yielding to her lover,
It pours such sweet upbraiding, as must needs
Tempt to repeat the wrong! [3, c. 21]

Второе - развивает тему рая первых строк стихотворения - поэт неожиданно попадает в гармоничный мир бытия.

As twilight Elfins make, when they at eve
Voyage on gentle gales from Fairy-Land,
Where Melodies round honey dropping flowers,
Footless and wild, like birds of Paradise... [3, c. 21]

В отрывке - строки 12-33 - два плана. В первом мы видим сдвиг восприятия в метафизическую сферу и появление ощущения единства с окружающим миром. Во втором происходит переход от сравнения к метафоре, переход от фантастического, нереального, приблизительного восприятия к полному восприятию жизни (one Life) вокруг поэта. Удивительнее всего то, как эти два плана переплетаются между собой, и как образы становятся то более расплывчатыми, то более осязаемыми. В первом сравнении была земная и ощутимая девушка "half yielding to her lover" [3, c. 22]. Потом звуки лютни уносят нас из реальности в страну цветов, роняющих мед, и многочисленных райских птиц, а в конце, в заключении мы видим, как изменилось восприятие поэта: "A light in sound, a sound-like power in light" [3, c. 23]. Это уже не арфа, а сам ветер поет и даже "mute still air" превращается в музыку. От чувства человеческой любви (строки 1-11) поэт переходит в строках 12-33 к участию во всеобщей вселенской радости. Радость Кольриджа - это не просто наша реакция на природу - это радость от возможности соприкоснуться с чем-то за пределами нашего мира.

O! the one Life within us and abroad,
Which meets all motion and becomes its soul,
A light in sound, a sound-like power in light,
Rhythm in all thought, and joyance every where... [3, c. 22]

В начале второй смысловой "спирали" в 34-ой строке поэт переносится обратно к Саре, в реальную жизнь. И сейчас в центре повествования - воспоминания поэта. Он вспоминает время, когда был восприимчив к красоте внешнего мира:

As on the midway slope
Of yonder hill I stretch my limbs at noon [3, c. 22]

В этой части стихотворения образ арфы занимает центральное место. Поэт размышляет о покое, и в его сознании проносятся призрачные фантазии разнообразные, словно ветерки, играющие на покорной арфе:

And what if all of animated nature
Be but organic Harps diversely framed,
That tremble into thought, as o'er them sweeps
Plastic and vast, one intellectual breeze,
At once the Soul of each, and God of all? [3, c. 22]

Здесь мы видим, что Кольридж отождествляет Бога, человека и природу - в этом можно усмотреть пантеизм поэта.

Несомненно, что "Эолова Арфа" является настоящим успехом Кольриджа. В начале стихотворения - описание человека на лоне природы - в этом можно увидеть влияние Вордсворта.

"Эолова арфа" - это воспевание красоты природы, на фоне которой и под влиянием которой с поэтом происходят изменения. Природа создает настроение умиротворения и покоя, создается ощущение единства человека и природы, мы видим взаимосвязь природы с внутренним миром человека. На переднем плане стоит душевное состояние, переданное через образ гармонирующего с ним пейзажа.

Переживание связи человека с природой, присущее всем романтикам, проявляется у разных писателей весьма различно. У Кольриджа в данном произведении тема природы тесно переплетается с темой любви, красоты, радости - в данном видении Кольриджем природы можно усмотреть влияние немецкого романтизма - Шеллинга и Новалиса. Идея единства любви, природы, красоты, творчества является центральной в произведении Новалиса "Голубой цветок".

Уже в этом стихотворении мы видим, что природа у Кольриджа предстает не как описание красоты родной земли, а как Космос. Поэма выходит за границы земной жизни и переносится к облакам и звездам.

К ранней лирике также можно отнести стихотворение Кольриджа "Соловей". Оно было создано в 1798 году и было одним из четырех стихотворений, вошедших в сборник "Лирические Баллады". Стихотворение появилось с подзаголовком "a Conversational Poems" В 1800 году, во втором издании "Лирических Баллад" оно было издано снова. Во второе издание Кольридж внес некоторые изменения: он убрал подзаголовок и 64 - 69 строки. В двух последующих изданиях (1802 и 1805 гг.) стихотворение публиковалось с теми же изменениями. В издании 1817 года в Sibylline Leaves строки 64-69 были восстановлены, и в 1828, 1829 и в 1834 гг. переиздавались в своем первоначальном варианте. Из всех стихотворений Кольриджа "Соловью" критики уделяли меньше всего внимания, а те, которые уделяли, были достаточно сдержаны в своих оценках. Но, Джорж Ватсон писал: "Временами мне кажется, что это одно из самых значительных произведений Кольриджа" [75, c. 53].

Сам Кольридж, видя некоторые недостатки своего произведения, писал своему другу Вордсворту 10 мая 1798 года:

In stale blank verse a subject stale
I send per post my Nightingale;
And like an honest bard, dear Wordsworth,
You'll tell me what you think, my Bird's worth.
My own opinion's briefly this--
His bill he opens not amiss;
And when he has sung a stave or so,
His breast, & some small space below,
So throbs & swells, that you might swear
No vulgar music's working there.
So far, so good; but then, 'od rot him!
There's something falls off at his bottom.
Yet, sure, no wonder it should breed,
That my Bird's Tail's a tail indeed
And makes it's own inglorious harmony
Жolio crepitы, non carmine [75, c. 51].

Вордсворт же воспринимал это стихотворение очень серьезно. В своем письме Джону Вилсону в июне 1802 года он писал:

But a great Poet ought to do more than [faithfully reflect the feelings of human nature;] he ought to a certain degree to rectify men's feelings, to give them new compositions of feeling, to render their feelings more sane pure and permanent, in short, more consonant to nature, that is, to eternal nature, and the great moving spirit of things. He ought to travel before men occasionally as well as at their sides. I may illustrate this by a reference to natural objects. What false notions have prevailed from generation to generation as to the true character of the nightingale. As far as my Friend's Poem in the Lyrical Ballads, is read it will contribute greatly to rectify these [75, c. 21].

Нельзя с уверенностью сказать, что Кольридж стремился "to rectify men's feelings" в своем стихотворении, но с уверенностью можно сказать, что стихотворение было одним из самых известных и читаемых в 90-х годах 18 столетия [75, c. 59].

Почти все лирические стихи Кольриджа носят экспериментальный характер. Вопреки классической традиции поэт пишет белым стихом. «Соловей» - стихотворение-беседа.

Стихотворение состоит из 3 частей. Первая часть (строки 1-49) описывает ничем не примечательные события - Кольридж и Вордсворты стоят ночью на мосту («old mossy bridge») и слушают песню соловья. В этой части можно заметить контраст обозначившийся между природой в литературных произведениях и природой в реальной жизни. Поэт осуждает литературную традицию, в которой песня соловья всегда означала меланхолию и упрекает молодых людей с поэтическими наклонностями («youths and maidens most poetical,/ Who lose the deepening twilights of the spring/ In ball-rooms and hot theatres») за их сентиментальность и неестественность: «their sighs/ O'er Philomela's pity-pleading strains» [4, c. 119]. Этой неестественности Кольридж противопоставляет «совершенно иные знания» («different lore»), которые он вместе с Дороти и Вильямом Вордсвортом приобрел, живя на лоне природы, где песня соловья вовсе не похожа на грустную песню, а полна любви и радости: «'Tis the merry Nightingale/ That crowds, and hurries and precipitates/ With fast thick warble his deliciouse notes» [4, c. 118]. Кольридж с негодованием отвергает образ меланхолической птицы, который утвердился в поэзии благодаря "Соловью" Мильтона.

'Most musical, most melancholy' bird!
A melencholy bird? Oh! idle thought!
In Nature there is nothing melancholy…
…Nature's sweet voices, always full of love
And joyance!.. [4, c. 118]

В природе нет места печали - ее сладостные голоса всегда полны любви и радости. Это утверждение, уходящее корнями в философию Кольриджа, подтверждается его эмоциональным опытом.

Также уже в самом начале стихотворения обозначается противоречие между теми, кто слушает пение соловья всем сердцем и теми, кто ассоциируют свою самовлюбленность с песней и тем самым извращают ее. Категория последних представлена в стихотворении «night-wandering man», который переносит, ассоциирует и видит свое несчастье в песне соловья, «filled all things with himself,/ And made all gentle sounds tell back the tale/ Of his own sorrow» [4, c. 118]. Противоположностью ему являются Кольридж и Вордсворты, для которых голос природы полон любви и радости, «Nature's sweet voices, always full of love And joyance» [4, c. 118], и которые прислушиваются к внутреннему голосу природы:

Come, we will rest on this old mossy bridge!
You see the glimmer of the steam beneath,
But hear no murmuring: it flows silently,
O'er its soft bed of verdure. All is still,
A balmy night! and though the stars be dim,
Yet let us think upon the vernal showers
That gladden the green earth, and we shall find
A pleasure in the dimness of the stars.
And hark! the Nightingale begins its song ... [4, c. 119]

Воображаемая беседа происходит поздно вечером, вскоре после захода солнца, на старом, поросшем мхом мостике. Тишина и темнота подчеркнуты сопоставлением с тем, что могло бы нарушить их - с длинной тонкой полосой угрюмого света, с журчанием ручья.

...no long thin slip
Of sullen light, no obscure trembling hues... [4, c. 118]

Возникает неожиданная ассоциация с весенними дождями, которым предстоит обрадовать зеленую землю. И здесь как и в "Эоловой арфе" возникает тема радости в слиянии с темой природы.

В благовонный покой врываются звуки соловьиного пения, воссозданные с удивительной музыкальной изобретательностью; звукоподражания, ускорение и замедление темпа передают ритм многоголосой песни, полнозвучный поток мелодии, ее переливы и перекаты. Красота соловьиного пения подчинена торжественно-счастливому настроению поэта и его незримых собеседников.

And hark! the Nightingale begins its song...
... In wood and thicket, over the wide grove,
They answer and provoke each other's song,
With skirmish and capricious passagings,
And murmurs musical and swift jugjug,
And one low piping sound more sweet than all... [4, c. 118]

Счастливая уверенность в дружбе, в безраздельности взаимопонимания, одержимость собственным поэтическим призванием и мечтой, что «его песня сделает природу еще пленительней и будет пленять так же как природа» [33, c. 42], определяют его блаженное восприятие соловьиных рулад и трелей.

Во второй части стихотворения (строки 49-86) действие неожиданно переносится в дикую рощу неподалеку от огромного замка («hard by a castle huge») - рощу, где много соловьев, которые «answer and provoke each other's song» [4, c. 119], а также мы видим здесь «a Lady vowed and deicate/ To something more than Nature in the grove» [4, c. 120], которая знает все песни соловьев и всех, кто скользит ночью по тропинкам рощи и слушает их песни. Невозможно не увидеть мотивы «Кристабели» в готической обстановке и девушке в ночи.

Hath a toothless mastiff bitch... [10, c. 76]

Ever and aye, by shine and shower,
Sixteen short howls, not over loud;
Some say, she sees my lady's shroud. [10, c. 76]

There she sees a damsel bright,
Drest in a silken robe of white,
That shadowy in the moonlight shone... [10, c. 78]

В этой части стихотворения тема сознательного и чуткого обращения к природе развивается дальше. Не прямо (через поэта и его друзей), а косвенно и отдаленно, в образе «gentle Maid», которая скользит по роще у замка, но это образ не совсем обычной девушки, а она «like a Lady vowed and dedicate/ To something more than Nature in the grove» [4, c. 120]. Ее представление как жрицы придает особое значение этой сцене; делает ярче и драматичнее собранные здесь образы тишины и темноты:

she knows all their notes,
That gentle Maid! and oft, a moment's space,
What time the moon was lost behind a cloud,
Hath heard a pause of silence; till the moon
Emerging, hath awakened earth and sky
With one sensation, and those wakeful birds
Have all burst forth in choral minstrelsy,
As if some sudden gale had swept at once A hundred airy harps! [4, c. 120]

В последней части (строки 87-110) поэт на мгновенье возвращается к начальной сцене, чтобы пожелать спокойной ночи Вильяму и Дороти Вордсворт («We have been loitering long and pleasantly,/ And now for our dear homes» [4, c. 121] и заканчивается стихотворение зароком, что, когда ребенок вырастет, с природой, он будет ассоциировать только радость, «shall grow up/ Familiar with these songs, that with the night/ He may associate joy» [4, c. 121], а также оно заканчивается последним прощанием с соловьем и Вордсвортами.

Всего на секунду, где-то между паузой тишины «pause of silence» и внезапной лавиной света при появлении луны, мы почувствовали необъяснимую радость от пения соловьев. И в заключении эта картина повторяется и сменяется семейной историей про Хартли. В раннем возрасте ребенок интуитивно отвечает на пение соловья:

How he would place his hand beside his ear,
His little hand, the small forefinger up,
And bid us listen! [ 4, c. 121]

-и на успокаивающее действие луны:

And he beheld the moon, and, hushed at once,
Suspends his sobs, and laughs most silently. [ 4, c. 121]

Отвлеченная мысль, интимные эмоции, восторг вдохновения, неиссякаемая щедрость соловья сливаются в сиянии лунного света: в блеске месяца грезит на мшистом берегу ручья поэт, на лунных кустах качаются соловьи, желтый луч утешает напуганного ребенка.

Нельзя не согласиться со словами самого Кольриджа в письмах к Вордсворту, что , «К концу что-то идет не так»(«There's something falls off at the bottom») [75, c. 57]. И действительно кажется странным, что сложное переплетение образов сменяется описанием события из жизни семьи.

Некоторые критики придерживаются того мнения: что стихотворение не производит впечатление единого целого: а состоит из нескольких отдельных частей. Так Джорж Ватсон считает, что стихотворение далеко не является единым и «отклоняется от своей основной идеи в двух последних строфах для описания девушки, 'a most gentle maid', которой нравится пение соловья, и на сентиментальное отступление о сыне, и его реакцию на пение. А «заключительное обращение к Вильяму и Дороти… слишком небрежно, чтобы вернуть стихотворению его целостность с основным содержанием стихотворения»[75, c. 58].

"Соловей" без сомнения очень сложное стихотворение. На мой взгляд, здесь проблема состоит в различиях целей Кольриджа и Вордсворта. Как мы знаем Кольридж стремился воспроизвести «лица и характеры сверхъестественные или, по крайней мере, романтические» [30, c. 328], а Вордсворт хотел «верно следовать правде жизни» [30, c. 328]. В «Соловье» же смешаны эти две тенденции. Первая и вторая части написаны вполне в манере Кольриджа, в заключительной же, где он рассказывает о своем сыне слышен голос Вордсворта, с его «правдой жизни».

Но, несмотря на это стихотворение все же составляет собой единое целое. В доказательство этого необходимо уточнить, что значит образ ребенка в искусстве романтизма. Именно в романтическом сознании возникает культ ребенка и культ детства. "XVIII век, - пишет Берковский - понимал ребенка как взрослого маленького формата, даже одевал детей в те же камзольчики, прихлопывал их сверху паричками с косичкой и под мышку подсовывал им шпажонку. С романтиков начинаются детские дети, их ценят самих по себе, а не в качестве кандидатов в будущие взрослые". Если говорить языком Фридриха Шлегеля, то в детях нам дана как бы "этимологизация" самой жизни, в них ее "первослово". В том же смысле высказывался Новалис: «Каждая ступень развития начинается с детства. Поэтому земной человек, обладающий наивысшим развитием, так близок к ребенку» [23, c. 43]. Романтики видят в детях максимум возможностей, которые рассеиваются и теряются позднее. Внимание романтиков направлено к тому в детях и в детском сознании, что будет утеряно взрослыми. Потому то и смогла луна успокоить сына Кольриджа, что это милое создание еще не утратило первоначальной связи природы и человека.

Еще одним доказательством того, что стихотворение представляет собой единое целое может служить особое переплетение образов природы. Так, например, образы звука и тишины проходят лейтмотивом через все стихотворение и тонко переплетаются с образами света звезд и луны так, что с каждой новой строкой усиливаются и становятся глубже.

No cloud, no relique of the sunken day
Distinguishes the West, no long thin slip
Of sullen light... [4, c. 118]

A balmy night! and though the stars be deem... [4, c. 118]
...and we shall find
A pleasure in the dimness of the stars. [4, c. 118]

By sun or moon-light, to the influxes
Of shapes and sounds and shifting elements [4, c. 118]

That gentle Maid! and oft, a moment's space,
What time the moon was lost behind a cloud,
Harth heard a pause of silence... [4, c. 120]

В данном переплетении образов можно увидеть реализацию принципа "единства" Кольриджа. Поэт еще раз хочет показать, как прекрасен окружающий нас мир - тема природы тонко переплетается с темой красоты.

Одна из трудностей толкования стихотворения заключается в ряде аллюзий. В стихотворении много мильтоновских мотивов. Кроме прямой цитаты 62-ой строки из произведения Мильтона «Il Penseroso» в 13-ой строчке «Соловья», есть и другие отголоски Мильтона.

Sweet bird that shunn'st the noise of folly,
Most musical, most melancholy! [86, c. 2]

Так 24-ая строчка «building up the rhyme» - прямая аллюзия на 11 строку «Lycidas».

Who would not sing for Lycidas? he knew
Himself to sing, and build the lofty rhyme. [ 85, c. 1]

Мнение Кольриджа о поэте, высказанное в стихотворении «of his fame forgetful! so his fame/ Should share in Nature immortality» [4, c. 118] похоже, является аллюзией на это же произведение Мильтона «Lycidas»:

Fame is no plant that grows on mortal soil,
Nor in the glistering foil
Set off to th'world, nor in broad rumour lies,
But lives and spreads aloft by those pure eyes
And perfect witness of all-judging Jove;
As he pronounces lastly on each deed,

Of so much fame in Heav'n expect thy meed.[85, c. 2]

Алун Джойнс находит странные отголоски «Комуса» (строки 102-104) в « tipsy joy that reels with tossin head» [4, c. 120] и считает, что в стихотврении Кольриджа возникают образы не только «Il Penseroso», но и счастливые соловьи Мильтона из «Сонета I» и «Потерянного рая» (4 часть,602-604), а так же из «Элегии V», (строки 25-26). В "Потерянном рае":

Now came still Evening on, and Twilight gray
Had in her sober livery all things clad;
Silence accompanied; for beast and bird,
They to their grassy couch, these to their nests
Were slunk, all but the wakeful nightingale;
She all night long her amorous descant sung;
Silence was pleased: How glowed the firmament... [87, c. 34]

Как это возможно опровергать Мильтона произведением, написанным в его стиле? Джорж Ватсон считает, что здесь дело в попеременном притяжении и отталкивании, в чередовании мильтоновского и анти- мильтоновского и наоборот [75, c. 59]. Более того, по словам Джоржа Ватсона, стиль «Соловья» повторяет во всем мильтоновский [75, c. 59].

Эти аллюзии взятые вместе представляют собой серьезную проблему для критиков.

Ученые обнаруживают еще одну проблему: с одной стороны "Соловей" явно говорит нам о ценности «образования природой», а сам не может обойтись без книжности - цитат из других произведений и аллюзий, тем самым входя в противоречие со своей позицией. Возможно, что здесь дело во внутренних противоречиях Кольриджа, в основе которых было влияние личности Вордсворта. Стихотворения Вордсворта говорят о том, что он был последователем доктрин Руссо и Хартли о естественном образовании природой. Кольридж же очень ценил книги, и для него были важны как природа так и книги и это неизбежно отражалось в его стихотворениях. Не удивительно, что в «Соловье» Кольридж провозглашает взгляды своего друга Вордсворта и вместе с тем выражает их в своей собственной манере наблюдений и аллюзий.

Таким образом, мы видим, что стихотворение "Соловей" пронизано образами природы. Кольридж воспринимает природу через субъективный эмоциональный мир своей личности. Он соотносит свое настроение с миром природы.

Также здесь нельзя не упомянуть о другом соловье Кольриджа, написанном за три года до рассмотренного выше, в 1795 году.

В стихотворении 1795 года "Соловью" Кольридж впервые останавливается на образе соловья [9, c. 20]. Уже здесь поэт противопоставляет себя тем бесчисленным стихотворцам, которые обращаются к образу "музыкальной и печальной птицы". Кольридж рисует образ воспринятый им непосредственно из природы, и уже на данном этапе его творчества образ соловья нужен ему прежде всего для выражения своих чувств любимой женщине:

I hymn thy name: and with a proud delight
Oft will I tell thee, Ministrel of the Moon!
Most musical, most melancholy' Bird!
That all thy soft diversities of tone,
Tho' sweeter far than the delicious airs
That vibrate from a white-arm'd Lady's harp,
What time the languishment of lonely love
Melts in here eye, and heaves her breast of snow... [9, c. 20]

Здесь также мы видим слияние темы любви и темы природы.

Для Кольриджа природа никогда не является мертвой материальной массой. Она всегда - выражение духовной жизни. В природе он видит зеркало. Поэтому природа наделяется смыслом, нередко более красноречивым, чем смысл слов.

В стихотворениях Кольриджа данного периода природа всегда приносит поэту радость, всегда ассоциируется с любовью и красотой. Лирический герой стихотворений и сам автор - это одно лицо, чувствующее и воспринимающее ее красоту.

Таким образом, можно сделать вывод, что в раннем периоде творчества Кольриджа тема природы выступала в неразрывном единстве с темами радости, любви, дружбы, творчества и красоты. Природа для поэта в стихотворениях данного периода - это счастье, она всегда безмятежна, спокойна и прекрасна. Природа находится в гармонии с миром человека. Гармоничное состояние природы тождественно гармонии души лиреического героя.